wtorek, września 15, 2020
Poza tym „wpisem powitalnym” wpisy są ułożone chronologicznie: od najbardziej aktualnych do najdawniejszych. Wyjątkiem MOGĄ być pierwsze trzy wpisy, jeśli uznam, że zdarzyło się właśnie coś, co zasługuje na przypomnienie starego wpisu [np. ktoś napisał ciekawy komentarz]. Wpisy tworzą często wątki, poświęcone - z grubsza - temu samemu tematowi, więc - żeby ułatwić Czytelnikowi śledzenie konkretnego wątku (np. wątku poświęconego Stanisławowi Lemowi) - wpisy tworzące taki wątek, mają częściowo ujednolicony tytuł (np. zawierają podtytuły: Lem 1, Lem 2, Lem 3 itd.).
*
Jeszcze jedno. Jak to już gdzieś napisałem: "będę kasował napastliwe, anonimowe posty podszyte dogmatyzmem, irracjonalizmem, nacjonalizmem, rasizmem, głupotą, itd., itp. sio!". Eliminowane (lub skracane) będą także zbyt długie (rozwlekłe) komentarze, :).
piątek, stycznia 20, 2017
Już członkiem
A teraz jestem już członkiem Razem. Na wszelki wypadek spodziewam się wszystkiego najgorszego. Chyba muszę zmienić tytuł bloga.
czwartek, stycznia 05, 2017
Zostałem sympatykiem, :)
Co prawda, kiedy złodziej z bandziorem okładają się bejzbolami (tak, mam na myśli polską politykę), normalny obywatel oddala się w pośpiechu. Ja jednak zostałem sympatykiem partii Razem.
sobota, października 17, 2015
O Nabokowie
Rosyjska kultura nie jest ostatnio zbyt popularna w Polsce, a ja wychowałem się na Nabokowie. Więc kiedy przychodzi wybierać między szczujnią a literaturą, sięgam po rosyjsko-polski słownik.
*
«ОНИ НЕ ВЕРИЛИ, ЧТО СО СМЕРТЬЮ ВСЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ…»
Hабоков — повелитель Лолит (найдено в Инете)
В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок».
Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду»…
Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом , входил в состав первой Думы. В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.
Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем по-русски. С детства проявлял синестетические способности — воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).
Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, В трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».
Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь имела другой цвет и вкус: «Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами Презираю россиянина-зубра , ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».
Эмиграция из советской России затянулась на полтора года. Наконец семья Набоковых осела в русском Берлине. В начале 20-х гг. именно здесь находился центр русской эмиграции — община насчитывала более полумиллиона человек и вела «не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге». За пятнадцать лет, прожитых в Германии, Владимир Набоков не прочел ни одной немецкой газеты и не слишком тяготился незнанием немецкого языка . Его жизнь состояла из эпизодических публикаций, литературных вечеров, подработки статистом на съемочных площадках или учителем тенниса.
Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью.
Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание — поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами, лицо скрывала шелковая волчья маска.
Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».
Позднее он узнал ее имя — Вера Слоним.
Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и — представься случай — застрелила бы Троцкого. О ней говорили:«Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится «Верочка». За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».
В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева,торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию. Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг — обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы.
На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук — волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану. Вера любила вспоминать эту историю
Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы : «А вы знаете, что я еврейка?» — или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».
Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали.
Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова.Через восемь месяцев после знакомства Владимир писал Вере: «Зачем тебе маска? Ты — моя маска!» Через два года они поженились.
Таинство брака напоминало секретную операцию.
Свидетелями пригласили дальних родственников, чтобы не разболтали. Никаких фотографий и торжеств. 15 апреля 1925 года молодые заскочили на ужин в дом Веры и между первым и вторым блюдом сообщили: «Да, кстати, сегодня утром мы поженились».
Причин для скрытности было две. Набоков опасался «травли» знакомых, которые наверняка осудили бы брак русского и еврейки. Действительно, поползли слухи, что Верочка принудила Владимира идти в загс под пистолетом. Веру терзал другой демон. В пору ухаживания Набоков вручил ей донжуанский список своих возлюбленных, аккуратно напечатанный на бланке издательства Евсея Слонима.
Традиция составлять подобные списки пошла от А. С. Пушкина — они насчитывали шестнадцать серьезных романов и восемнадцать мимолетных. В неполном списке двадцатипятилетнего Набокова значилось двадцать восемь имен … Невозможно представить имя Веры рядом с порядковым номером — это удар наотмашь по ее самолюбию. Она была согласна стать тенью мужа, но абсолютной, единственной и всепоглощающей — остальных не существовало в природе.
Набоков называл союз с Верой «божественным пасьянсом» Ему досталась жена, каких не бывает. Bepа трудилась за двоих, обеспечивая Владимиру возможность писать. Не имея образования, но со знанием четырех языков, она работала секретарем, переводчиком, стенографисткой, а по ночам набирала на машинке рукописные тексты мужа.
Утро Набокова начиналось с фирменного коктейля жены: яйцо, какао, апельсиновый сок, красное вино. Он сидел дома и творил: в часы вдохновения — по 15-20 страниц в день, в иные — вымучивал тринадцать строчек за 17 часов. Ни слова упрека — гений вне критики (в гениальности мужа Вера не сомневалась никогда). Более того, позже она будет отрицать, что долгие годы содержала семью, — чтобы не навредить репутации Набокова.
За пятнадцать лет брака Набоков создал девять романов, не считая сборников стихов и рассказов. 9 мая 1934 года Вера родила сына .
Владимир не замечал беременности жены пять месяцев — он творил! Знакомые удивлялись, что в семье Набоковых вообще могли родиться дети — настолько супруги были замкнуты друг на друге и самодостаточны. Впечатление было верным лишь отчасти.
В разгар мирового экономического кризиса 30-х гг. в Германии к власти пришли нацисты. На дверях офисов появились таблички «Евреям вход запрещен!» — Вера уже не могла прокормить семью из трех человек. Центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж — у Набокова не осталось читателей.
Когда гений донашивал последние брюки, друзья организовали для него литературный тур по европейским странам, чтобы он мог хоть что-то заработать и вывезти семью.
В январе 1937 года Вера проводила Владимира на поезд. Они не привыкли разлучаться — Набоков писал домой иногда по два письма в день. Через месяц почта принесла анонимный конверт: в письме на четырех страницах «доброжелатель» расписывал роман Владимира с некоей Ириной Гуаданини, русской эмигранткой 32 лет, разведенной дрессировщицей пуделей.
Набоков писал жене:«Я и не сомневался, что «слухи» доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек».
Вера не поверила мужу.
Он действительно в ней нуждался («.. без того воздуха, что исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать — ничего не могу!»), но почему-то звал ее с сыном не в Париж, где жила Гуаданини, а на Ривьеру. Четыре месяца Вера переносила встречу и вдруг решительно заявила, что она с сыном едет в Чехословакию, к матери Владимира: надо показать бабушке внука — там и встретимся!
Безумная идея для нищих эмигрантов. Но, может быть, вдали от разлучницы и в присутствии матери муж скорее вспомнит о семейных ценностях?
Казалось, план по возвращению блудного мужа в лоно семьи удался — встреча состоялась, Владимир клялся в любви жене и сыну. В июле 1937 года Набоковы вернулись во Францию и поселились в Каннах. Тут-то Вера и нашла письма мужа к Ирине, датированные чешским периодом.
Между супругами состоялся решительный разговор — Вера поставила Владимира перед выбором: или семья, или любовница.
Неизвестно, что выбрал бы Набоков (ультиматумы убивают чувства), но неожиданно в Канны примчалась Ирина Гуаданини.
Без предупреждения, тайком, она выследила Владимира с сыном, когда они нежились на пляже. Назначила ему встречу. И Набоков испугался, увидев любовницу в преступной близости от семьи. Эта встреча с Гуаданини была последней — по требованию Веры он попросил Ирину вернуть его письма . Испытание чувств длилось восемь месяцев. Через три года семья Набоковых эмигрировала в США с сотней долларов в кармане.
В Америке их никто не ждал — кроме девочки-литагента, подарившей им пишущую машинку, и нескольких знакомых, поделившихся обносками и временной крышей над головой. Они приехали из нищеты в нищету. Но отныне Набоков будет именовать себя «американским писателем».
Путь к мировой славе займет долгие пятнадцать лет. В Америке Вера поседеет, а Набоков прибавит в весе 35 килограммов (когда бросит курить).
Вере тяжело давалась роль профессорской жены, требовавшей публичных реверансов.
Владимир чувствовал себя на публике, как рыба в воде, и его счастье искупало любые трудности.
Со стороны могло показаться, что теперь семью содержал Набоков. Его хлеб — преподавательская деятельность сначала в колледжах, потом в Стэнфордском университете, Корнельском и, наконец, в Гарварде. Но лекции для Набокова писала Вера. Она присутствовала на всех его занятиях, иногда читала за него курс, если муж болел или капризничал.
Студенты побаивались сфинксообразной особы в черном платье и за глаза называли Веру «седой орлицей» или «злющей западной ведьмой».
Соседи наблюдали другую картину. Например, как во время переезда Вера тащила тяжелые чемоданы, а муж нес маленькую настольную лампу и шахматы, как зимой «миссис Набоков» чистит машину от снега, как в непогоду она несет мужу на работу зонтик и галоши.
Осмелься кто-нибудь сказать, что Вера стала для Набокова мамкой и нянькой, она бы пристрелила наглеца.
В 1955 году она стала единственной в Итаке 53-летней домохозяйкой, получившей разрешение на ношение огнестрельного оружия.
Через девять лет, на презентации набоковского перевода «Евгения Онегина», в бисерной сумочке Веры будет лежать браунинг 38-го калибра — из любви к оружию.
Однажды осенью 1948 года внимание соседей привлекло необычное зрелище: на заднем дворе дома Набоковых по Сенека-стрит в Итаке разгорелся огромный костер. Мужчина средних лет бросал в оцинкованную бочку для сжигания мусора исписанные листы бумаги. Бледное пламя давилось «маркими фиолетовыми чернилами».
Из дома вылетела Вера и, как бабочка на огонь, кинулась спасать рукопись. Мужчина в гневе заорал на нее. Соседи расслышали только грозный рык женщины : «Пошел вон отсюда!»
Вера спасала черновик «Лолиты».
Еще дважды Набоков попытается привести приговор в исполнение, но каждый раз жена будет доказывать: пока она рядом, рукописи не горят. Кто кому командовал «рядом!» — большой вопрос.
Во всяком случае, Набоков не возражал, а иногда настаивал , чтобы Вера всегда была рядом с ним даже на лекциях. От греха подальше. Грех случился в женском колледже Уэллсли.
«Он любил не маленьких, а именно молоденьких девочек», — вспоминала выпускница колледжа Кэтрин Риз Пиблз. Если у Лолиты и был реальный прототип, то это, скорее всего, Кэтрин. Девушке нравился русский профессор. И она с удовольствием стала его изучать, забираясь под длинное профессорское пальто на ватине.
А после того, как Набоков однажды написал на школьной доске «Я тебя люблю» и быстро стер, Кэтрин заинтересовалась русским языком. Сколько таких лолиток было у Набокова, можно только догадываться : коллеги вспоминали, как Владимир «шнырял по кампусу с жадным ищущим взором антрополога».
В одном из номеров журнала «Мадемуазель» за 1947 год Набокова отметили как «преподавателя, снискавшего небывалое обожание студенток ». Еще бы! Он был последним мужчиной в Америке, который целовал женщинам руки. Надо ли говорить, что Вера ушла в глухую оборону и категорически отрицала любые романы мужа, бросавшие тень на его репутацию У него была только одна тень – жены.
«Лолита» родилась в сентябре 1955 года.
Пять американских издательств отказались публиковать эту «омерзительную вещь», англичане решали судьбу книги и автора на уровне парламента. На публикацию согласились только французы. Вера отвезла рукопись лично, не доверяя почте.
Та самая Вера, которая десять лет назад запрещала своему 12-летнему сыну читать «Тома Сойера»: «Эта книга внушает ранний интерес к девочкам и учит дурному!».
После выхода в свет романа «о порядочном джентльмене, который испытывает безнравственные чувства к падчерице», доселе малоизвестному писателю Набокову грозило изгнание из Америки, тюрьма в Англии и обвинения в педофилии во Франции.
Автор отчета для американского издательства «Даблдэй» писал: «То, что страсть может стать такой отвратительной, свидетельствует об испорченности автора — и он действительно крайне испорченный человек, — что вовсе не лишает роман определенных достоинств».
Через несколько месяцев «Санди Таймс» опубликовала рейтинг лучших книг года — и «Лолита» вошла в первую тройку.
Через год «непристойный роман» возглавил список мировых бестселлеров. Издательства боролись за авторские права и «перспективу угодить в тюрьму из-за двенадцатилетней девочки»
Скандалы и успех подогревали друг друга .
Стали вдруг востребованы произведения, написанные Набоковым ранее. Посыпались новые заказы.
Стэнли Кубрик купил права на экранизацию романа. Картина была номинирована на семь наград. Кажется, супруги открыли золотую жилу. Вера наконец купила себе веселенькое платье. А Набоков завел в дневнике страницу «Ураган Лолита», где описывал перипетии, связанные с романом.
Ураган «Лолита» перенес Веру и Владимира в Европу Последним пристанищем для «эмигрантов, трижды гонимых историей», стала Швейцария.
Вера и Владимир поселились на последнем этаже отеля «Монтрё-Палас» в номере с видом на Женевское озеро. Изолированность, возведенная в степень недосягаемости, определила их образ жизни.
Подруга семьи, княжна Зинаида Шаховская, организовавшая литературное турне писателя по Европе в 30-х гг., на одном из приемов была поражена: супруги Набоковы сделали вид, что ее не знают!
Однажды в лифте постоялица отеля поздоровалась с Верой и пожелала ей доброй ночи. «Миссис Набоков» вернулась в свой номер возмущенная до крайности: «Что она о себе возомнила! Люди должны знать свое место!» Тяжелее всех приходилось издателям, юристам, журналистам, переводчикам, налоговикам. Вера точно знала их место.
Десять лет она судилась с французским издательством «Олд Пресс», которое первым опубликовало «Лолиту». Добилась сожжения тиража в Швеции : ее не устроило качество перевода .
Австралийский профессор Эндрю Филд взялся писать биографию Набокова. Супруги пригласили его к себе в Монтрё. Вскоре Филд прислал им первую рукопись. Набоков назвал ее «кретинской ». Текст на 670 страницах был возвращен профессору с правками и комментариями Веры на 181 страницу.
В последний год жизни Набоков постоянно болел — сдавали сердце и легкие . Его тело умирало, а душа цеплялась за Веру. Ворчал: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе».
2 июля 1976 года сердце Набокова остановилось.
Вера и Дмитрий были рядом. На траурной церемонии Вера не проронила ни слезинки. Но сын запомнил, как мать вдруг сказала: «Давай наймем самолет и разобьемся!» Вера пережила мужа на 13 лет.
Сидя в инвалидном кресле после перелома шейки бедра, она продолжала заниматься переводами романов Набокова, пока руки держали книгу. Незадолго до смерти попросила друзей : «Молитесь, чтобы я умерла мгновенно».
Она тихо умерла в 10 часов вечера 7 апреля 1991 года на руках у сына. В некрологе «Нью-Йорк Таймс» написала : «Вера Набокова , 89 лет, жена, муза, агент». Прах Веры смешали с прахом мужа. Они не верили, что со смертью все заканчивается…
*
«ОНИ НЕ ВЕРИЛИ, ЧТО СО СМЕРТЬЮ ВСЕ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ…»
Hабоков — повелитель Лолит (найдено в Инете)
В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок».
Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду»…
Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом , входил в состав первой Думы. В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.
Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем по-русски. С детства проявлял синестетические способности — воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).
Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, В трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».
Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь имела другой цвет и вкус: «Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами Презираю россиянина-зубра , ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».
Эмиграция из советской России затянулась на полтора года. Наконец семья Набоковых осела в русском Берлине. В начале 20-х гг. именно здесь находился центр русской эмиграции — община насчитывала более полумиллиона человек и вела «не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге». За пятнадцать лет, прожитых в Германии, Владимир Набоков не прочел ни одной немецкой газеты и не слишком тяготился незнанием немецкого языка . Его жизнь состояла из эпизодических публикаций, литературных вечеров, подработки статистом на съемочных площадках или учителем тенниса.
Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью.
Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание — поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами, лицо скрывала шелковая волчья маска.
Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».
Позднее он узнал ее имя — Вера Слоним.
Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и — представься случай — застрелила бы Троцкого. О ней говорили:«Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится «Верочка». За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».
В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева,торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию. Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг — обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы.
На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук — волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану. Вера любила вспоминать эту историю
Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы : «А вы знаете, что я еврейка?» — или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».
Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали.
Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова.Через восемь месяцев после знакомства Владимир писал Вере: «Зачем тебе маска? Ты — моя маска!» Через два года они поженились.
Таинство брака напоминало секретную операцию.
Свидетелями пригласили дальних родственников, чтобы не разболтали. Никаких фотографий и торжеств. 15 апреля 1925 года молодые заскочили на ужин в дом Веры и между первым и вторым блюдом сообщили: «Да, кстати, сегодня утром мы поженились».
Причин для скрытности было две. Набоков опасался «травли» знакомых, которые наверняка осудили бы брак русского и еврейки. Действительно, поползли слухи, что Верочка принудила Владимира идти в загс под пистолетом. Веру терзал другой демон. В пору ухаживания Набоков вручил ей донжуанский список своих возлюбленных, аккуратно напечатанный на бланке издательства Евсея Слонима.
Традиция составлять подобные списки пошла от А. С. Пушкина — они насчитывали шестнадцать серьезных романов и восемнадцать мимолетных. В неполном списке двадцатипятилетнего Набокова значилось двадцать восемь имен … Невозможно представить имя Веры рядом с порядковым номером — это удар наотмашь по ее самолюбию. Она была согласна стать тенью мужа, но абсолютной, единственной и всепоглощающей — остальных не существовало в природе.
Набоков называл союз с Верой «божественным пасьянсом» Ему досталась жена, каких не бывает. Bepа трудилась за двоих, обеспечивая Владимиру возможность писать. Не имея образования, но со знанием четырех языков, она работала секретарем, переводчиком, стенографисткой, а по ночам набирала на машинке рукописные тексты мужа.
Утро Набокова начиналось с фирменного коктейля жены: яйцо, какао, апельсиновый сок, красное вино. Он сидел дома и творил: в часы вдохновения — по 15-20 страниц в день, в иные — вымучивал тринадцать строчек за 17 часов. Ни слова упрека — гений вне критики (в гениальности мужа Вера не сомневалась никогда). Более того, позже она будет отрицать, что долгие годы содержала семью, — чтобы не навредить репутации Набокова.
За пятнадцать лет брака Набоков создал девять романов, не считая сборников стихов и рассказов. 9 мая 1934 года Вера родила сына .
Владимир не замечал беременности жены пять месяцев — он творил! Знакомые удивлялись, что в семье Набоковых вообще могли родиться дети — настолько супруги были замкнуты друг на друге и самодостаточны. Впечатление было верным лишь отчасти.
В разгар мирового экономического кризиса 30-х гг. в Германии к власти пришли нацисты. На дверях офисов появились таблички «Евреям вход запрещен!» — Вера уже не могла прокормить семью из трех человек. Центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж — у Набокова не осталось читателей.
Когда гений донашивал последние брюки, друзья организовали для него литературный тур по европейским странам, чтобы он мог хоть что-то заработать и вывезти семью.
В январе 1937 года Вера проводила Владимира на поезд. Они не привыкли разлучаться — Набоков писал домой иногда по два письма в день. Через месяц почта принесла анонимный конверт: в письме на четырех страницах «доброжелатель» расписывал роман Владимира с некоей Ириной Гуаданини, русской эмигранткой 32 лет, разведенной дрессировщицей пуделей.
Набоков писал жене:«Я и не сомневался, что «слухи» доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек».
Вера не поверила мужу.
Он действительно в ней нуждался («.. без того воздуха, что исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать — ничего не могу!»), но почему-то звал ее с сыном не в Париж, где жила Гуаданини, а на Ривьеру. Четыре месяца Вера переносила встречу и вдруг решительно заявила, что она с сыном едет в Чехословакию, к матери Владимира: надо показать бабушке внука — там и встретимся!
Безумная идея для нищих эмигрантов. Но, может быть, вдали от разлучницы и в присутствии матери муж скорее вспомнит о семейных ценностях?
Казалось, план по возвращению блудного мужа в лоно семьи удался — встреча состоялась, Владимир клялся в любви жене и сыну. В июле 1937 года Набоковы вернулись во Францию и поселились в Каннах. Тут-то Вера и нашла письма мужа к Ирине, датированные чешским периодом.
Между супругами состоялся решительный разговор — Вера поставила Владимира перед выбором: или семья, или любовница.
Неизвестно, что выбрал бы Набоков (ультиматумы убивают чувства), но неожиданно в Канны примчалась Ирина Гуаданини.
Без предупреждения, тайком, она выследила Владимира с сыном, когда они нежились на пляже. Назначила ему встречу. И Набоков испугался, увидев любовницу в преступной близости от семьи. Эта встреча с Гуаданини была последней — по требованию Веры он попросил Ирину вернуть его письма . Испытание чувств длилось восемь месяцев. Через три года семья Набоковых эмигрировала в США с сотней долларов в кармане.
В Америке их никто не ждал — кроме девочки-литагента, подарившей им пишущую машинку, и нескольких знакомых, поделившихся обносками и временной крышей над головой. Они приехали из нищеты в нищету. Но отныне Набоков будет именовать себя «американским писателем».
Путь к мировой славе займет долгие пятнадцать лет. В Америке Вера поседеет, а Набоков прибавит в весе 35 килограммов (когда бросит курить).
Вере тяжело давалась роль профессорской жены, требовавшей публичных реверансов.
Владимир чувствовал себя на публике, как рыба в воде, и его счастье искупало любые трудности.
Со стороны могло показаться, что теперь семью содержал Набоков. Его хлеб — преподавательская деятельность сначала в колледжах, потом в Стэнфордском университете, Корнельском и, наконец, в Гарварде. Но лекции для Набокова писала Вера. Она присутствовала на всех его занятиях, иногда читала за него курс, если муж болел или капризничал.
Студенты побаивались сфинксообразной особы в черном платье и за глаза называли Веру «седой орлицей» или «злющей западной ведьмой».
Соседи наблюдали другую картину. Например, как во время переезда Вера тащила тяжелые чемоданы, а муж нес маленькую настольную лампу и шахматы, как зимой «миссис Набоков» чистит машину от снега, как в непогоду она несет мужу на работу зонтик и галоши.
Осмелься кто-нибудь сказать, что Вера стала для Набокова мамкой и нянькой, она бы пристрелила наглеца.
В 1955 году она стала единственной в Итаке 53-летней домохозяйкой, получившей разрешение на ношение огнестрельного оружия.
Через девять лет, на презентации набоковского перевода «Евгения Онегина», в бисерной сумочке Веры будет лежать браунинг 38-го калибра — из любви к оружию.
Однажды осенью 1948 года внимание соседей привлекло необычное зрелище: на заднем дворе дома Набоковых по Сенека-стрит в Итаке разгорелся огромный костер. Мужчина средних лет бросал в оцинкованную бочку для сжигания мусора исписанные листы бумаги. Бледное пламя давилось «маркими фиолетовыми чернилами».
Из дома вылетела Вера и, как бабочка на огонь, кинулась спасать рукопись. Мужчина в гневе заорал на нее. Соседи расслышали только грозный рык женщины : «Пошел вон отсюда!»
Вера спасала черновик «Лолиты».
Еще дважды Набоков попытается привести приговор в исполнение, но каждый раз жена будет доказывать: пока она рядом, рукописи не горят. Кто кому командовал «рядом!» — большой вопрос.
Во всяком случае, Набоков не возражал, а иногда настаивал , чтобы Вера всегда была рядом с ним даже на лекциях. От греха подальше. Грех случился в женском колледже Уэллсли.
«Он любил не маленьких, а именно молоденьких девочек», — вспоминала выпускница колледжа Кэтрин Риз Пиблз. Если у Лолиты и был реальный прототип, то это, скорее всего, Кэтрин. Девушке нравился русский профессор. И она с удовольствием стала его изучать, забираясь под длинное профессорское пальто на ватине.
А после того, как Набоков однажды написал на школьной доске «Я тебя люблю» и быстро стер, Кэтрин заинтересовалась русским языком. Сколько таких лолиток было у Набокова, можно только догадываться : коллеги вспоминали, как Владимир «шнырял по кампусу с жадным ищущим взором антрополога».
В одном из номеров журнала «Мадемуазель» за 1947 год Набокова отметили как «преподавателя, снискавшего небывалое обожание студенток ». Еще бы! Он был последним мужчиной в Америке, который целовал женщинам руки. Надо ли говорить, что Вера ушла в глухую оборону и категорически отрицала любые романы мужа, бросавшие тень на его репутацию У него была только одна тень – жены.
«Лолита» родилась в сентябре 1955 года.
Пять американских издательств отказались публиковать эту «омерзительную вещь», англичане решали судьбу книги и автора на уровне парламента. На публикацию согласились только французы. Вера отвезла рукопись лично, не доверяя почте.
Та самая Вера, которая десять лет назад запрещала своему 12-летнему сыну читать «Тома Сойера»: «Эта книга внушает ранний интерес к девочкам и учит дурному!».
После выхода в свет романа «о порядочном джентльмене, который испытывает безнравственные чувства к падчерице», доселе малоизвестному писателю Набокову грозило изгнание из Америки, тюрьма в Англии и обвинения в педофилии во Франции.
Автор отчета для американского издательства «Даблдэй» писал: «То, что страсть может стать такой отвратительной, свидетельствует об испорченности автора — и он действительно крайне испорченный человек, — что вовсе не лишает роман определенных достоинств».
Через несколько месяцев «Санди Таймс» опубликовала рейтинг лучших книг года — и «Лолита» вошла в первую тройку.
Через год «непристойный роман» возглавил список мировых бестселлеров. Издательства боролись за авторские права и «перспективу угодить в тюрьму из-за двенадцатилетней девочки»
Скандалы и успех подогревали друг друга .
Стали вдруг востребованы произведения, написанные Набоковым ранее. Посыпались новые заказы.
Стэнли Кубрик купил права на экранизацию романа. Картина была номинирована на семь наград. Кажется, супруги открыли золотую жилу. Вера наконец купила себе веселенькое платье. А Набоков завел в дневнике страницу «Ураган Лолита», где описывал перипетии, связанные с романом.
Ураган «Лолита» перенес Веру и Владимира в Европу Последним пристанищем для «эмигрантов, трижды гонимых историей», стала Швейцария.
Вера и Владимир поселились на последнем этаже отеля «Монтрё-Палас» в номере с видом на Женевское озеро. Изолированность, возведенная в степень недосягаемости, определила их образ жизни.
Подруга семьи, княжна Зинаида Шаховская, организовавшая литературное турне писателя по Европе в 30-х гг., на одном из приемов была поражена: супруги Набоковы сделали вид, что ее не знают!
Однажды в лифте постоялица отеля поздоровалась с Верой и пожелала ей доброй ночи. «Миссис Набоков» вернулась в свой номер возмущенная до крайности: «Что она о себе возомнила! Люди должны знать свое место!» Тяжелее всех приходилось издателям, юристам, журналистам, переводчикам, налоговикам. Вера точно знала их место.
Десять лет она судилась с французским издательством «Олд Пресс», которое первым опубликовало «Лолиту». Добилась сожжения тиража в Швеции : ее не устроило качество перевода .
Австралийский профессор Эндрю Филд взялся писать биографию Набокова. Супруги пригласили его к себе в Монтрё. Вскоре Филд прислал им первую рукопись. Набоков назвал ее «кретинской ». Текст на 670 страницах был возвращен профессору с правками и комментариями Веры на 181 страницу.
В последний год жизни Набоков постоянно болел — сдавали сердце и легкие . Его тело умирало, а душа цеплялась за Веру. Ворчал: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе».
2 июля 1976 года сердце Набокова остановилось.
Вера и Дмитрий были рядом. На траурной церемонии Вера не проронила ни слезинки. Но сын запомнил, как мать вдруг сказала: «Давай наймем самолет и разобьемся!» Вера пережила мужа на 13 лет.
Сидя в инвалидном кресле после перелома шейки бедра, она продолжала заниматься переводами романов Набокова, пока руки держали книгу. Незадолго до смерти попросила друзей : «Молитесь, чтобы я умерла мгновенно».
Она тихо умерла в 10 часов вечера 7 апреля 1991 года на руках у сына. В некрологе «Нью-Йорк Таймс» написала : «Вера Набокова , 89 лет, жена, муза, агент». Прах Веры смешали с прахом мужа. Они не верили, что со смертью все заканчивается…
poniedziałek, sierpnia 26, 2013
Rodczenko
W Hamburgu, obok
C&A, Kaufhofu i obu Karstadów, przy rynku, w Bucerius Haus jest wystawa Rodczenko. Nowa Era. Alexander
Rodczenko, wychowany w Kazaniu syn teatralnego rekwizytora i praczki, był
jednym z przywódców radzieckiej awangardy plastycznej z okresu tuż po Rewolucji
Październikowej. Widział stalinizm i Wielką Wojnę Ojczyźnianą, zmarł naturalną
śmiercią w 1956 roku.
*
Na wystawie
zgromadzono ponad 150 obiektów, zwiezionych do Hamburga z całego świata. To są OBRAZY
(intensywny, na pozór kubistyczny, półbajkowy autoportret, przedziwnie wymowne
abstrakcje skomponowane z kilku linii i płaszczyzn, kolory pierwotne: czerwony,
żółty, czarny); KARTONOWE MODELE budynków projektowanych dla Nowej Ludowej Władzy wyraźnie spokrewnione z „Maszyną
do ćwierkania” Kandinskiego; fruwające pod sufitem, niby-naiwne, drewniane
KONSTRUKCJE niczym trójwymiarowa grafika komputerowa; projekty SOCJALISTYCZNYCH REKLAM; zrobione z wycinków gazet, zdjęć kobiet i farby KOLAŻE; nabrzmiałe ekspresją FOTOGRAFIE (czerwonoarmista,
moskiewska ulica − lata trzydzieste, dmiący w trąbkę pionier, twarz śpiącej Warwary
obok wiosennego bukietu, części maszyn). Słyszałem w tle szmer rosyjskich słów.
*
I jeszcze to powiększone
do monstrualnych rozmiarów zdjęcie z 1922 roku. On – jak Jesienin – z fajką, wyprostowany
i pewny siebie, w pracowni, w przypominającym mundur żołnierza stroju roboczym.
Twarz niczym Witkacy, a może Majakowski, oczy, które patrzą do wewnątrz.
piątek, sierpnia 16, 2013
Zmarł Sławomir Mrożek...
Był kumplem Stanisława Lema, reprezentowali, reprezentują podobny typ błyskotliwego, intelektualnego humoru. Wcale się nie zdziwię, jak Mrożek, zamiast na tej Skałce, wyląduje obok Stasia na Salwatorze. W Internecie pełno ciekawych komentarzy... Na przykład o tym, że emigracja go zabiła jako pisarza; i o przenikliwej samotności Mrożka na emigracji.
niedziela, grudnia 09, 2012
prastare słowa... (post z 28 grudnia 2011 r.)
święta idą, to przypomnę ten post. lepszego i tak nie napiszę, :)
*
prastare słowa... kiedys, dawno, zrobiły na mnie wielkie wrażenie.
*
*
prastare słowa... kiedys, dawno, zrobiły na mnie wielkie wrażenie.
*
Faith Hill
well done faith. you did the song justice.
---
Celtic Woman
http://www.youtube.com/watch?v=gEcCGN7diwU
gdzieś przeczytałem, że kobiecy głos jest najbardziej dramatycznym instrumentem muzycznym na świecie.
bczarny dzisgdzieś przeczytałem, że kobiecy głos jest najbardziej dramatycznym instrumentem muzycznym na świecie.
------
sinatra
Even with all the new modern versions of this song - as beautiful and cool as they all may be - this one is still the most heart warming and touching. So beautiful, it transcends all generations...
czwartek, listopada 29, 2012
„Pokłosie”, czyli o polskim antysemityzmie na przykładzie wsi, w której przed laty sąsiedzi z chciwości wymordowali Żydów
Mało dobrego o Polakach da się powiedzieć po tym filmie. Co
dobre, jest o człowieku, nie o Polaku. Sprawiedliwi kończą ukrzyżowani przez sąsiadów
na drzwiach stodoły lub uciekają chyłkiem, ratując życie. Jest jeszcze
dziś-osiemdziesięcioletnia wtedy-dziewczynka, która ma dość odwagi, żeby
powiedzieć, jak było. Jeden ksiądz jest starym oportunistą, drugi przypomina
komiksowego gangstera. Komendant posterunku wygląda na śliską, partyjną glistę
z jakiegoś lokalnego peo. Większość mieszkańców tego zaplutego podlaskiego miasteczka
(wsi?) to przyodziane w brudne tiszerty wiecznie półpijane naczelne.
*
Film okazał się lepszy niż oczekiwałem. Jest mocny i prawie pozbawiony fałszu (fałszywe są jedynie zbyt białe zęby niektórych polskich „chłopów” prosto z warszawskich czy krakowskich teatrów). Wybaczam, bo Pasikowski tnie żyletką po oczach, obrazami i muzyką gasi uśmieszki, pety wypadają z kącików rozdziawionych ust. W zasadzie nie popełnia żadnego technicznego fo pa (nawet w scenie bójki w „klubokawiarni”), co w polskim kinie jest nie lada sukcesem. Mimo to „Pokłosie” zapewne nie wywoła poważnej ogólnonarodowej dyskusji. Na internetowych forach, narodowym zwyczajem, dyskusję zastąpiły już wiadra pomyj. Musi przeminąć kolejne kilkadziesiąt lat, muszą wymrzeć ostatni mordercy, starzy paserzy, zastraszeni świadkowie - bierni uczestnicy zbrodni. Na strychach do cna zetleć muszą ukradzione, stare pierzyny, w których przechowała się jeszcze może woń spalenizny, osierocone dziecięce zabawki. Niemniej to wspaniale, że „Pokłosie” powstało i że w ten sobotni wieczór sala kina „Atlantic” w centrum Warszawy była pełna. Jeszcze Polska nie zginęła.
Film okazał się lepszy niż oczekiwałem. Jest mocny i prawie pozbawiony fałszu (fałszywe są jedynie zbyt białe zęby niektórych polskich „chłopów” prosto z warszawskich czy krakowskich teatrów). Wybaczam, bo Pasikowski tnie żyletką po oczach, obrazami i muzyką gasi uśmieszki, pety wypadają z kącików rozdziawionych ust. W zasadzie nie popełnia żadnego technicznego fo pa (nawet w scenie bójki w „klubokawiarni”), co w polskim kinie jest nie lada sukcesem. Mimo to „Pokłosie” zapewne nie wywoła poważnej ogólnonarodowej dyskusji. Na internetowych forach, narodowym zwyczajem, dyskusję zastąpiły już wiadra pomyj. Musi przeminąć kolejne kilkadziesiąt lat, muszą wymrzeć ostatni mordercy, starzy paserzy, zastraszeni świadkowie - bierni uczestnicy zbrodni. Na strychach do cna zetleć muszą ukradzione, stare pierzyny, w których przechowała się jeszcze może woń spalenizny, osierocone dziecięce zabawki. Niemniej to wspaniale, że „Pokłosie” powstało i że w ten sobotni wieczór sala kina „Atlantic” w centrum Warszawy była pełna. Jeszcze Polska nie zginęła.
piątek, listopada 09, 2012
"Stalker" Tarkowskiego (Tarkowski 10)
M. in. za pieniądze NORILSK NICKEL (nickel, palladium, platinum, copper, cobalt, rhodium, silver, gold, iridium, ruthenium, selenium, tellurium, sulfur), zapewne ku rozpaczy wszystkich polskich rusofobów, rusza tegoroczny festiwal SPUTNIK. 23 listopada, w piątek, w kinie "Praha" o 14.30 będzie wyświetlany "Stalker" Tarkowskiego. Trudny i strasznie długi. Estetycznie - chwilami - wstrząsający. Krótko mówiąc, to nie jest choliłód, to jest wysoka sztuka przełomu XX i XXI stulecia. To jest dla białych ludzi, którzy mają dużo wolnego czasu. Raczej nie polecam studentom esgiepisu.
czwartek, listopada 08, 2012
"Rublow" Tarkowskiego (Tarkowski 9)
W kinie "KC" oglądałem z Kociczką "Rublowa" Andrieja Tarkowskiego. Jak zwykle okazało się, że że to moje pierwsze świadome oglądanie tego filmu.
Z internetu (zauważyłem 07.11.2012)
Tzw. sygnaturka internauty o nicku trypel, portal gazeta.pl:
„Kasia posprzątała mieszkanie, wyprowadziła psa na spacer, odrobiła lekcje,
ale mama i tak zauważyła, że jest w ciąży”.
piątek, października 19, 2012
DEAD CAN DANCE w Sali Kongresowej 15.10.2012 roku
"(...) Bardzo podobała mi się cisza na sali podczas koncertu: ludzie
skupieni, wpatrzeni w scenę, jak podczas niezwykłego nabożeństwa. (...) [N]ie
powstrzymałam łez słysząc głos Lisy... (...) Magia! [Z] trudem powstrzymywałam
łzy, głos Lisy przenosił w inny świat (...).Największe wrażenie wywarła na mnie
Lisa i jej wokalizy. Przy "Rakim", w połowie tak mniej więcej, kiedy
zaczyna ona swój nieziemski śpiew się kurczę nawet popłakałem...ja, stary
facet... (...) Nic to, teraz to tylko czekać na nową płytę w przyszłym roku i
ponowny koncert w Polsce za 2 lata. (...)
[P]owiem tylko, że od wczoraj znów tęsknię, bardzo tęsknię, aby znów zobaczyć DCD na żywo (...). To
co usłyszałem przeszło moje najśmielsze oczekiwania. Wiedziałem, że będzie
Pięknie, Niepowtarzalnie, Wyjątkowo już przed koncertem, ale było PONAD TO WSZYSTKO!!!
Dziękuje DCD za
magię dźwięków, przeniesienia zmysłów w inny wymiar Wszechświata i Wam za
wspaniałą atmosferę na sali. Czekam i tęsknię, tęsknie i czekam ... (...) [C]hodzę
dzisiaj jak nieprzytomna, nie mogę się pozbierać. (...) Wielce duchowe przeżycie
jak dla mnie. (...) Mój najlepszy koncert w życiu. [J]estem zakochany w Anastasis i szczęśliwy, że było mi
dane dotknąć prawdziwej sztuki... Oczy się szkliły w wielu momentach, skupienie
na widowni niesamowite, byłem z NAS Polaków dumny, naprawdę... 3 bisy,
walczyliśmy (choć wiadomo było, że się nie da) o 4 bis. (...) I te słowa Lisy na koniec: You're Beautiful, You're Fantastic,
I Love You. My też Was kochamy! Dla takich Muzycznych Geniuszy warto żyć!
Nie mogę dojść do siebie...dzisiaj w domku cały czas Anastasis, Labirynth, Egg,
Spleen, Within The Realm i reszta. Będziemy czekać... (...) 6 osobowy skład
(było na co popatrzeć i przede wszystkim posłuchać!) olbrzymia różnorodność
instrumentów, efekty wizualne (...) i przede wszystkim prawdziwe emocje. [I] to
niezwykłe obniżenie dźwięku głosu przez Australijkę w końcowej części utworu,
nigdy nie słyszałem czegoś takiego. [C]zekałem na spotkanie z głosem Lisy, to
jest niesamowite, ktoś kto na żywo nie słyszał jak swoim vocalem tnie
powietrze, tak swobodnie, naturalnie zmieniając klimat - niech żałuje. (...)
[J]uż bardzo, bardzo tęsknię za każdą minutą spędzoną z DCD na żywo, za
światem, który oni tworzą, jakże oderwanym od rzeczywistości. Głos Lisy jest
czysty i krystaliczny, wychodzący poza wszelkie schematy. (...) Natomiast aksamitne dźwięki Brendana są tak poruszające,
sprawiają że uciekam w swój własny świat, w którym jest tylko miejsce na miłość
i muzykę. Jak bym miała sobie wyobrazić Raj to na pewno zobaczyłbym tam Lisę i
Brendana śpiewających w Jego wrotach. (...)".
*
*
Mój pogląd jest taki: to jest hipnotyczna, trudna w odbiorze muzyka. Wymaga wielokrotnego odsłuchiwania, cierpliwości, skupienia. Wymaga też elementarnie dobrego sprzętu (głośniczki kompa chyba nie wystarczą). Mają być słyszalne basy i efekty stereo (to absolutne minimum). W zamian DCD oferuje - co jakiś czas - dotknięcie Absolutu.
*
http://www.youtube.com/watch?v=J6aQEFzB3zQ&feature=related
http://www.youtube.com/watch?v=Do5vj3D-OD4&feature=list_other&playnext=1&list=AL94UKMTqg-9CS-h9RYRwMo4VRve_OxfaF
http://www.youtube.com/watch?v=Do5vj3D-OD4&feature=list_other&playnext=1&list=AL94UKMTqg-9CS-h9RYRwMo4VRve_OxfaF
środa, września 26, 2012
Boris Ejfman: Rodin
pewien
zaprzyjaźniony pedał powiedział mi, że w polsce jest balet. no i byłem parę
dni temu na tym porażającym ejfmanie: http://www.teatrwielki.pl/repertuar/balet/kalendarium/sanktpetersburski
_teatr_baletubrrodin.html?kid=1064 (warto przyjrzeć się zdjęciom; np. to pierwsze pokazuje jak rodin rzeżbi z ludzi, niczym z gliny, swoje naładowane emocją obrazy).
_teatr_baletubrrodin.html?kid=1064 (warto przyjrzeć się zdjęciom; np. to pierwsze pokazuje jak rodin rzeżbi z ludzi, niczym z gliny, swoje naładowane emocją obrazy).
*
w the new york times różni wrażliwcy pisali o tym tak oto (pros& cons):
http://www.nytimes.com/2012/03/12/arts/dance/eifman-ballet-of-st-petersburg-at-city-center.html?_r=0
wtorek, lipca 03, 2012
przetłumaczę sobie cohena (4)
pamiętam, jak na drugim czy trzecim roku zwabiony głosem i nastrojem, zupełnie nie znając angielskiego, ze słownikiem zacząłem sobie tłumaczyć fragmenty "suzanne"; i jak stanąłem bezradny wobec fenomenu tych słów, i byłem w stanie jedynie po omacku nazwać to coś, dla czego nie znałem żadnego odpowiednika w prowincjonalnej polskiej literaturze: "metafizyczna poezja". głęboko egzystencjalna, okrutna, metafizyczna poezja schyłku 20. wieku, której adresatem jest amerykański, brytyjski, niemiecki, francuski "inteligent"...
*
A 1000 Kisses Deep
The ponies run, the girls are young,
The odds are there to beat.
You win a while, and then it’s done –
Your little winning streak.
And summoned now to deal
With your invincible defeat,
You live your life as if it’s real,
A Thousand Kisses Deep.
I’m turning tricks, I’m getting fixed,
I’m back on Boogie Street.
You lose your grip, and then you slip
Into the Masterpiece.
And maybe I had miles to drive,
And promises to keep:
You ditch it all to stay alive,
A Thousand Kisses Deep.
And sometimes when the night is slow,
The wretched and the meek,
We gather up our hearts and go,
A Thousand Kisses Deep.
Confined to sex, we pressed against
The limits of the sea:
I saw there were no oceans left
For scavengers like me.
I made it to the forward deck
I blessed our remnant fleet –
And then consented to be wrecked,
A Thousand Kisses Deep.
I’m turning tricks, I’m getting fixed,
I’m back on Boogie Street.
I guess they won’t exchange the gifts
That you were meant to keep.
And quiet is the thought of you
The file on you complete,
Except what we forgot to do,
A Thousand Kisses Deep.
*
A 1000 Kisses Deep
The ponies run, the girls are young,
The odds are there to beat.
You win a while, and then it’s done –
Your little winning streak.
And summoned now to deal
With your invincible defeat,
You live your life as if it’s real,
A Thousand Kisses Deep.
I’m turning tricks, I’m getting fixed,
I’m back on Boogie Street.
You lose your grip, and then you slip
Into the Masterpiece.
And maybe I had miles to drive,
And promises to keep:
You ditch it all to stay alive,
A Thousand Kisses Deep.
And sometimes when the night is slow,
The wretched and the meek,
We gather up our hearts and go,
A Thousand Kisses Deep.
Confined to sex, we pressed against
The limits of the sea:
I saw there were no oceans left
For scavengers like me.
I made it to the forward deck
I blessed our remnant fleet –
And then consented to be wrecked,
A Thousand Kisses Deep.
I’m turning tricks, I’m getting fixed,
I’m back on Boogie Street.
I guess they won’t exchange the gifts
That you were meant to keep.
And quiet is the thought of you
The file on you complete,
Except what we forgot to do,
A Thousand Kisses Deep.
niedziela, lipca 01, 2012
Fiedorczenko (post z listopada 2010)
Kiedy wszedłem na nabitą młodymi ludźmi salę i zobaczyłem, że trzeba siedzieć na schodach, zdziwiłem się. Pamiętam np. lata 80., kino "Moskwa", „Konfrontacje”, 15 widzów na „Stalkerze” Andrieja Tarkowskiego i strzelające oparcia foteli, kiedy połowa z nich ostentacyjnie wychodziła z nudnego, bo ruskiego filmu.
*
Nie to, że się nudziłem, a przecież szepnąłem a. do ucha, że reżyser, pod pozorem etnografii, robi sobie z nas jaja, a my to łykamy, że nie było takiego ugrofińskiego ludu i takich obscenicznych zwyczajów (te kolorowe nitki wplatane we włosy łonowe Zmarłej!!). Zaraz potem film stał się wstrząsający.
*
Dyrektor Kombinatu bardzo kochał posłuszną i młodziutką Tanię o trzech dziurkach, lecz ludzie mówili, że Tania nie kocha męża. Kiedy Tania umarła, Mąż do udziału w Bardzo Intymnym Pogrzebie zaprosił Kochanka o monotonnym, jękliwym głosie. Wspólnie wódką obmyli trupa o wielkich, mlecznobiałych piersiach. Wspólnie spalili Tanię na stosie nad Oką-Gangesem.
*
Pamiętam prostotę słów, obrazów i zdarzeń: monumentalną Rzekę, prostytutkę o azjatyckich rysach, grzebaną w falach Rzeki maszynę do pisania, nasycone transcendencją małomiasteczkowo-industrialne pejzaże, tandetnie rozkrzyczane telewizorami i pralkami wnętrze hipermarketu (szokująco odstające od wszystkiego, co działo się na ekranie przed chwilą), spokój filmowanych z bardzo bliska trznadli (ros. owsyanka), końcowy poślizg.
*
Mocny film o miłości i o przemijaniu ludzi i kultur.
*
Nie to, że się nudziłem, a przecież szepnąłem a. do ucha, że reżyser, pod pozorem etnografii, robi sobie z nas jaja, a my to łykamy, że nie było takiego ugrofińskiego ludu i takich obscenicznych zwyczajów (te kolorowe nitki wplatane we włosy łonowe Zmarłej!!). Zaraz potem film stał się wstrząsający.
*
Dyrektor Kombinatu bardzo kochał posłuszną i młodziutką Tanię o trzech dziurkach, lecz ludzie mówili, że Tania nie kocha męża. Kiedy Tania umarła, Mąż do udziału w Bardzo Intymnym Pogrzebie zaprosił Kochanka o monotonnym, jękliwym głosie. Wspólnie wódką obmyli trupa o wielkich, mlecznobiałych piersiach. Wspólnie spalili Tanię na stosie nad Oką-Gangesem.
*
Pamiętam prostotę słów, obrazów i zdarzeń: monumentalną Rzekę, prostytutkę o azjatyckich rysach, grzebaną w falach Rzeki maszynę do pisania, nasycone transcendencją małomiasteczkowo-industrialne pejzaże, tandetnie rozkrzyczane telewizorami i pralkami wnętrze hipermarketu (szokująco odstające od wszystkiego, co działo się na ekranie przed chwilą), spokój filmowanych z bardzo bliska trznadli (ros. owsyanka), końcowy poślizg.
*
Mocny film o miłości i o przemijaniu ludzi i kultur.
-----------------------------
Festiwal kina rosyjskiego pt. 4. Sputnik nad Polską: Milczące dusze, reż. Aleksiej Fiedorczenko (2010, Nagroda „Ozella" za najlepszą pracę operatorską na 67. MFF w Wenecji; 2010, Nagroda FIPRESSI na 67. MFF w Wenecji; 2010, Nagroda Ekumenicznego jury na 67. MFF w Wenecji.
Festiwal kina rosyjskiego pt. 4. Sputnik nad Polską: Milczące dusze, reż. Aleksiej Fiedorczenko (2010, Nagroda „Ozella" za najlepszą pracę operatorską na 67. MFF w Wenecji; 2010, Nagroda FIPRESSI na 67. MFF w Wenecji; 2010, Nagroda Ekumenicznego jury na 67. MFF w Wenecji.
Precyzja i subtelność
Lubię wrażliwość, dystynkcję, precyzję Tuwima, :): http://www.youtube.com/watch?v=EdmZYu9Lths .
*
Z
"Komentarzy" pod piosenką:
"Oczywiście
zabrakło jednej ze zwrotek (nienawidzę cenzury)!:
Item ględziarze i bajdury,
Ciągnący z nieba grubą rentę,
O, łapiduchy z Jasnej Góry,
Z Góry Kalwarii parchy święte,
I ty, księżuniu, co kutasa
Zawiązanego masz na supeł,
Żeby ci czasem nie pohasał,
Całujcie mnie wszyscy w dupę.
9Pendulum2 1
tydzień temu".
I jeszcze:
"Oportunizm aż żre w oczy mimo że
ubrany w płaszcz autorytetu. Tekst mimo że ma tyle lat wpisuje się idealnie w
retorykę Wojewódzkiego & Figurskiego. Mam Cie w Dupie Tuwim!!! SMAŻ
SIĘ W PIEKLE :).
Lucas Turner 2
dni temu".
niedziela, kwietnia 01, 2012
pisałom dziś w internecie, :)
".chmura też była na salwatorze, tyle że w środę o 12.00 i wyczuwała w powietrzu wibrujące ślady tzoka i VOSM, widziałam też wedlowską. potem poszłom pod wiadomy kopiec, do kawiarni...
*
było i tak, że rocznica śmierci Mistrza skłoniła .chmurę do przeczytania "sex wars" (t. XIX kolekcji GW). nie doceniałom wcześniej tych krótkich form Mistrza. lektura upewniła .chmurę w tym, że w połowie lat 90. XX wieku o ontologii Mistrz myślał jak willard van orman quine i jak pani barbara stanosz. cytuję Mistrza: "Im więcej wiemy o mechanice kwantowej, tym mniej rozumiemy. (...) Matematyka wprowadzona w tę dziedzinę może jako tako się uporać z jej zjawiskowością, ale wykładnie mające nam przełożyć sprawność deskrypcyjno-prognostyczną tej matematyki po prostu nie są do pojęcia ‘przez ludzki rozum’. Dlatego lubię swoje porównanie tych konstruktów matematycznych do białej laski, jaką ślepiec, postukując, ‘wyobraża sobie’, gdzie się znajduje, jakoż i na przeszkody nie wpada. Ale czy echo tych postukiwań to jest po prostu obiektywna prezentacja jego otoczenia? Osobiście wątpię". w "sex wars" .chmura znalazła także Mistrza brawurowy rozbiór wiersza "gad" leśmiana.
*
a teraz .chmura jest już zdrowe. mam nadzieję, że w przyszłym roku będzie nas więcej, ".
*
było i tak, że rocznica śmierci Mistrza skłoniła .chmurę do przeczytania "sex wars" (t. XIX kolekcji GW). nie doceniałom wcześniej tych krótkich form Mistrza. lektura upewniła .chmurę w tym, że w połowie lat 90. XX wieku o ontologii Mistrz myślał jak willard van orman quine i jak pani barbara stanosz. cytuję Mistrza: "Im więcej wiemy o mechanice kwantowej, tym mniej rozumiemy. (...) Matematyka wprowadzona w tę dziedzinę może jako tako się uporać z jej zjawiskowością, ale wykładnie mające nam przełożyć sprawność deskrypcyjno-prognostyczną tej matematyki po prostu nie są do pojęcia ‘przez ludzki rozum’. Dlatego lubię swoje porównanie tych konstruktów matematycznych do białej laski, jaką ślepiec, postukując, ‘wyobraża sobie’, gdzie się znajduje, jakoż i na przeszkody nie wpada. Ale czy echo tych postukiwań to jest po prostu obiektywna prezentacja jego otoczenia? Osobiście wątpię". w "sex wars" .chmura znalazła także Mistrza brawurowy rozbiór wiersza "gad" leśmiana.
*
a teraz .chmura jest już zdrowe. mam nadzieję, że w przyszłym roku będzie nas więcej, ".
poniedziałek, marca 26, 2012
napisałem sobie wierszyk (1)
miron chętnie pisze o kotach, li. tak lubi koty, pewnie dlatego, :)
copyright © bogusław czarny.
copyright © bogusław czarny.
*
"miau
a za murkiem znów kocurek
tu ogonek, tam pazurek
puszek, mruczuś i czupurek
mechaniczny sunie piesek
co ma tułów zbity z desek
z przodu deska, z tyłu deska
boję się takiego pieska
jeszcze drga na murku kiszka
w trawie kostka sino błyska
mózg czupurka w skrzynce chlupie
mielą tryby mięso trupie
Warszawa 2012"
środa, lutego 29, 2012
metafizyka codzienności, czyli "tajny dziennik" białoszewskiego (1)
kupiłem w galerii mokotów, bo czytywałem dużo białoszewskiego parę lat temu i widziałem, jak pięknie miron deformuje słowem rzeczywistość. czułem wtedy, że obcuję z kimś, komu nieobca była Metafizyka Codzienności. nie przypadkiem sartre z paryża przyjeżdżał z jego powodu do wawa.
wtorek, stycznia 31, 2012
przetłumaczyłem sobie cohena (1) (post z 1 czerwca 2011)
Trochę dla jaj, a trochę z potrzeby serca przetłumaczyłem sobie Cohena.
Copyright © Bogusław Czarny.
*
LEONARD COHEN
Tańcz mnie, póki miłość trwa
Dance me to your beauty with a burning violin
Dance me through the panic 'til I'm gathered safely in
Lift me like an olive branch and be my homeward dove
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Oh let me see your beauty when the witnesses are gone
Let me feel you moving like they do in Babylon
Show me slowly what I only know the limits of
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the wedding now, dance me on and on
Dance me very tenderly and dance me very long
We're both of us beneath our love, we're both of us above
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the children who are asking to be born
Dance me through the curtains that our kisses have outworn
Raise a tent of shelter now, though every thread is torn
Dance me to the end of love
Dance me to your beauty with a burning violin
Dance me through the panic till I'm gathered safely in
Touch me with your naked hand or touch me with your glove
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Copyright © Bogusław Czarny.
*
LEONARD COHEN
Tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie w piękność twoją, gdzie płonących skrzypiec jęk
tańcz mnie, gdzie niepokój, ucisz mój paniczny lęk
weź mnie jak oliwną gałąź, daj gołębi znak
weź mnie jak oliwną gałąź, daj gołębi znak
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie, póki miłość trwa
piękność twoją pozwól ujrzeć, kiedy wszyscy wyjdą stąd
ruch twój pozwól poczuć, jak w zaułkach Babilon
odkryj wolno to, co widzieć mogę tylko ja
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie do wesela dziś, tańcz mnie wciąż i wciąż
tańcz mnie bardzo lekko tak, tańcz mnie całą noc
miłość teraz włada nami, my władamy nią, ty, ja
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie dla tych dzieci, które się narodzić chcą
tańcz mnie przez zasłony, co pocałunkiem zdarte są
rozbij na pustyni namiot, choć dziurawa płachta ta
tańcz mnie, póki miłość trwa
tańcz mnie w piękność twoją, gdzie płonących skrzypiec jęk
tańcz mnie, gdzie niepokój, ucisz ten paniczny lęk
dotknij nagą dłonią, rękawiczki muśnij szwem
tańcz mnie, póki jeszcze chcę
tańcz mnie, póki jeszcze chcę
tańcz mnie, póki jeszcze chcę
tańcz mnie, póki jeszcze chcę
tańcz mnie, póki jeszcze chcę
*
"Dance Me To The End Of Love"
Dance me to your beauty with a burning violin
Dance me through the panic 'til I'm gathered safely in
Lift me like an olive branch and be my homeward dove
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Oh let me see your beauty when the witnesses are gone
Let me feel you moving like they do in Babylon
Show me slowly what I only know the limits of
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the wedding now, dance me on and on
Dance me very tenderly and dance me very long
We're both of us beneath our love, we're both of us above
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the children who are asking to be born
Dance me through the curtains that our kisses have outworn
Raise a tent of shelter now, though every thread is torn
Dance me to the end of love
Dance me to your beauty with a burning violin
Dance me through the panic till I'm gathered safely in
Touch me with your naked hand or touch me with your glove
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
Dance me to the end of love
*
http://www.youtube.com/watch?v=ye6JssTdnvw&feature=player_embedded
czwartek, grudnia 22, 2011
Lem, Mrożek: Listy (1956-1978) (2)
Jest w tych Listach uroda Języka i nie-prostacki Humor. Nie chodzi mi o tak eksponowaną przez recenzentów z okolic "wybiórczej" konfekcję, czyli te wszystkie, Witkacym podszyte, orgiastycznie barokowe, nagłówki („Mrogi Drożku”, „Syr!” (to od "Sir!”) i zakończenia („With emeralds”, „Truly & esoterically yours”).
*
O ptaku, leczonym w domu, na Klinach: „A synogarlica podchowana w pudle, ta, co miała skrzydło dzieciarnią naderwane, wypuszczona do ogrodu, sobie gdzieś pieszo (...) wyszła i już czwarty tydzień nie ma jej, pewno kotem zjedzona” (podkreślenia moje) (s. 434). To echo staropolszczyzny (np. w "Cyberiadzie") Mistrzem, , z cybernetyką żenionej...
O sztuce produkcji pomników itp.: „Geniusz mógłby być gumowy i na uroczystościach (...) mocniej nadmuchiwany; tu i relikwie rewolucyjne, różnych męczenników śtych kawałki, kości (...)" (s. 666). Jakżeż przydatna innowacja w - rozkochanej w wiadomych pomnikach - dzisiejszej Polsce!
*
O ptaku, leczonym w domu, na Klinach: „A synogarlica podchowana w pudle, ta, co miała skrzydło dzieciarnią naderwane, wypuszczona do ogrodu, sobie gdzieś pieszo (...) wyszła i już czwarty tydzień nie ma jej, pewno kotem zjedzona” (podkreślenia moje) (s. 434). To echo staropolszczyzny (np. w "Cyberiadzie") Mistrzem, , z cybernetyką żenionej...
O sztuce produkcji pomników itp.: „Geniusz mógłby być gumowy i na uroczystościach (...) mocniej nadmuchiwany; tu i relikwie rewolucyjne, różnych męczenników śtych kawałki, kości (...)" (s. 666). Jakżeż przydatna innowacja w - rozkochanej w wiadomych pomnikach - dzisiejszej Polsce!
środa, grudnia 21, 2011
Lem, Mrożek: Listy (1956-1978) (1)
W ramach dochodzenia do siebie po Tłumaczeniu czytam oto Listy Lema do Mrożka i Mrożka do Lema (Stanisław Lem, Sławomir Mrożek, Listy 1956-1978, Wydawnictwo Literackie 2011).
*
Mistrz w 1969 roku o życiu umysłowym w Polsce: „Polska jest jednak o wiele gorsza od Rosji dla tego, komu się coś naprawdę chce robić w myślowym fachu. Już mamy wypchaną filozofię, naukę, literaturę (...) wypchaną w sensie: udającą coś, np. zaangażowanie albo udającą Europę (...).” (s. 682)
I dalej na ten sam temat, w 1978 roku, po dramatycznej przerwie w korespondencji: „Nie to, że przedwojennej, ale tej Polski z lat 57-59 już w ogóle nie ma. Kasza, mamałyga, ecie pecie, ryż na gęsto, a po powierzchni wyorderowane fekalia pływają.” (s. 700)
I jeszcze, o swoich rozterkach: „[P]owstaje zagrożenie bardzo dla mnie aktualne teraz: moge dostać się czy też wślizgnąć albo zostać łagodnie wessany do klubu współwłaścicieli PRL, jeśli nie do klubu samego, to pod stół, gdzie smaczne okruszyny spadają. Mógłbym niechcący podjechać nawet kapkę wyżej niż sam Wojtunio (to o pewnym Literacie, znanym bardzo - B. Cz.), gdyż on wszak wykonuje najstarszy zawód świata na stojąco w bramie za 1 zł 50 gr. (...) Jednym słowem, uważasz, znajduję się w dziwacznym zawieszeniu, mniej więcej jakbyś gości (...) przyjmował wprawdzie z niejakim towarzyskim namaszczeniem i godnością, lecz tkwiąc od pasa, od piersi w muszli klozetowej, wsłuchany w jej ssące poszumy. Niezręczne położenie.” (s. 702-704).
I jeszcze, z emigracją w tle: "Co bowiem paskudniejsze: iść precz, ku twardej walucie czy tańczyć między skorupami, udając, że ich nie ma, doprawdy nie wiem. Tracić, poza niewygodami, coś cenniejszego w kraju jest coraz trudniej, gdyż intensywna doszmatyzacja wszystkiego i wszystkich postępuje, a grupki oporu są maleńkie, przez ogół nielubiane - myślę, że dlatego, bo są tzwanym wyrzutem sumienia ('gdy narodu duch zatruty, to największy bólow ból' - tak widać bywało już)." (s. 705)
I jeszcze, z emigracją w tle: "Co bowiem paskudniejsze: iść precz, ku twardej walucie czy tańczyć między skorupami, udając, że ich nie ma, doprawdy nie wiem. Tracić, poza niewygodami, coś cenniejszego w kraju jest coraz trudniej, gdyż intensywna doszmatyzacja wszystkiego i wszystkich postępuje, a grupki oporu są maleńkie, przez ogół nielubiane - myślę, że dlatego, bo są tzwanym wyrzutem sumienia ('gdy narodu duch zatruty, to największy bólow ból' - tak widać bywało już)." (s. 705)